Месть еврея - Страница 33

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

– Все ваши убеждения напрасны, – сказал он после минутного, но тяжелого молчания, – мое решение бесповоротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не откажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали, и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеждением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

– Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенного человека! – кричали они, столпившись вокруг негодующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

– Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и неуязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, – он вынул из кармана сложенную бумагу, – строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рассудку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробежал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который, однако, можно было узнать, и подписанные его отцом.

«Сын мой, – писал Авраам Мейер, – я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих забот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись от графини Маркош и будь благословен; но если ты пренебрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумье и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, лучше отказаться от жизни, чем от нее», – решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу.

– Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Самуил раздраженным голосом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

– Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает переговорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса:

– Карл Герберт.

– Вы хорошо сделали, что доложили мне, – сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может, даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в руках, встал при входе Самуила.

– Пожалуйста садитесь, господин Герберт, – сказал Самуил, садясь сам за свое бюро, – и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

– Нет, я прислан с устным поручением его сиятельства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посредине и хорошо знакомых Самуилу.

– Что это значит? – спросил он, пораженный.

– Потрудитесь, милостивый государь, проверить присланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по семейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохаем.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голове: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадательного взгляда Герберта и не слышал, как тот с ним прощался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существовала для него в эту минуту. Но, мало-помалу оцепенение проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, изменила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, которые он отдал Валерии в минуту, когда их души, казалось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в зале, сказали правду: – «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменница, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесенные Гербертом, и схватил оружие…

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутниками, и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.