Месть еврея - Страница 95

– Мой милый друг, не расскажешь ли ты мне, что было с тобой после нашей разлуки? Но если тебе тяжело говорить об этом, то я не настаиваю, не буду просить тебя, – присовокупил ласково он.

– Давно, милый Гуго, я рассказала бы тебе мое прошлое, если бы твое молчание не навело меня на мысль, что ты этого не желаешь, – тихо отвечала Руфь. – Ты вправе удивляться, найдя нищей ту, которая украла у тебя такое богатство.

– Не обвиняй себя, Руфь, – перебил ее Вельден, – ты взяла то, что принадлежало тебе.

– Нет, нет, дай мне высказаться откровенно, и не обвиняй меня слишком строго после того, что узнаешь. Я страшно грешна перед тобой, но я ужасно была наказана. Одинокая, без имени, отдавшись душой и телом эксплуатации негодяя, я пережила такие минуты, когда смерть была бы для меня спасением.

Тяжелый вздох вырвался из души банкира. Неподкупный голос совести шепнул ему, что большая часть проступков и несчастий Руфи была его делом. Пренебрежением и холодностью он возбудил в ней ревность; ревность в связи с пустотой в душе толкнула ее в объятия любовника, а жестокость мужа, когда он узнал о ее падении, отдала ее в руки жестокого мошенника. Какой ответ даст он там, когда у него спросят отчета об этой разбитой жизни?

Описав сначала, что произошло, когда муж вышел из комнаты при криках «пожар», она рассказала про появление Гильберта Петесу со всеми последовавшими событиями и свой отъезд с братом негодяя в Париж.

– Мы остановились в отеле третьего разряда. На следующий день приехал Гильберт. Он сказал мне, что меня очень деятельно разыскивают и что надо продать мои драгоценности, так как необходимо бежать из Парижа. Вместе с тем он распинался в своей ко мне почтительной преданности и говорил, что считает себя счастливым спасти и сберечь меня. Я находилась в состоянии такого одурманивания, что едва слышала его слова. В голове у меня была одна лишь мысль: бежать, скрыть свой позор, избавиться от публичного скандала. Я отдала Гильберту свои драгоценности и больше их не видела. Через три дня после того Гильберт объявил мне, что мы едем в Мадрид. – «Там у меня есть родственники и связи, которые могут вам быть полезны. Как ни жаль мне тревожить ваш покой, в котором вы так нуждаетесь, но я должен переговорить с вами о некоторых необходимых формальностях. Для того чтобы жить спокойно, не опасаясь преследований, вы должны восстановить себе права гражданства. У вас нет ни имени, ни бумаг, узаконивающих ваше положение, а при таких условиях нигде жить нельзя. Но у меня есть бумаги моей жены, умершей несколько месяцев назад. Кармен была испанка, а по наружности вы легко можете быть приняты за испанку. Итак, если вы согласитесь слыть за мою жену, то я, надеюсь, буду в состоянии обеспечить ваше спокойствие». Подавленная этими осложнениями, я согласилась на все. Я была так неопытна тогда… я не понимала, что отдалась ему, связанная по рукам и ногам.

– Негодяй! – прошептал Гуго.

– Приехав в Мадрид, мы заняли скромный домик в предместье. Гильберт привез мне какую-то женщину – родственницу его жены, как он сказал, – чтобы служить мне и чтобы я не скучала. Экстрелла, так звали ее, была немолода, но кокетлива, обжорлива и жадна так, что готова была душу продать за золото. Хитрая интриганка, она действовала с ним заодно; но, в свою очередь, эксплуатировала его, и, как я после узнала, вытянула у него массу денег. Я ничего не видела, не замечала, я жила в полном уединении с моими тремя сторожами, чувствуя себя настолько нравственно убитой, что даже не могла плакать. Рождение Виолы, несчастного ребенка без имени и будущего, увеличило мои бедствия. Тем не менее, молодая и крепкая натура выдержала все, хоть и медленно, но я поправилась. Экстрелла была моей единственной собеседницей и помогала мне в уходе за ребенком. Гильберт находился всегда в отсутствии, но в это время в доме появилась нужда. Деньги становились редки, а Экстрелла делалась все более и более озабоченной, и порой у нас не было самого необходимого. Однажды, когда мы остались без обеда, ко мне пришел Гильберт и заявил, что деньги, вырученные за продажу моих драгоценностей, все вышли, так как мои роды и вся жизнь в течение этих месяцев стоили очень дорого. «Теперь надо жить своим трудом, – прибавил он. – Я, не теряя времени, достал себе место кассира, а вы, моя дорогая Кармен, можете зарабатывать еще больше. У вас прекрасный голос, отличная метода. Общество Экстреллы ознакомило вас с испанским языком настолько, что вы можете исполнять не слишком сложные роли. Я говорил о вас с директором, и он обещал прийти проэкзаменовать вас и допустить к дебюту, если останется довольным». Эти слова поразили меня, как громом. Петь за деньги на сцене оказалось выше моих сил.

– Нет, нет, – сказала я, – я не могу петь перед публикой, но я могу давать уроки пения, музыки и языков, я согласна даже шить поденно. Придумайте какие хотите другие занятия, и я с радостью буду работать.

Он улыбнулся.

– Гувернантки и портнихи кишмя кишат, и, конечно, ваш ребенок умрет с голоду, если вы рассчитываете прокормить его таким образом. Я не могу вас принуждать, но если вы будете упорствовать в вашем отказе, то позвольте нам расстаться, так как моего жалованья недостаточно, чтобы кормить вас обеих. Ищите сами занятия себе по вкусу.

Голова моя закружилась при мысли остаться покинутой в этом незнакомом городе без средств к существованию. Я должна была работать, так как не могла требовать помощи у постороннего человека, который из сострадания спас мне жизнь. Заливаясь слезами, я согласилась. На следующий день Гильберт привел какого-то препротивного господина, который любезно попросил меня спеть что-нибудь, заставил продекламировать монолог, а затем, потирая руки, сказал: